- Дневники и письма 1915 год

нему. Я очень страдаю, что у нас недостаток в снарядах, телефонах, проволоке и многом
другом (на днях штаб дивизии назначил расследование: по какой цели и с какими
результатами выпустили мы за день около десятка шрапнелей). Но если мне тяжело от
нашей государственной неподготовленности к войне, то мне вдвое тяжелее от нашей
внезапно сказавшейся духовной подготовленности к оправданию и приятию войны.
Я ничего не имею против Бетхера-телефониста, но Бетхер-публицист мне органически
противен. В области духа я жажду не безответственного бетхеровского пафоса войны, а
глубокой шестаковской скорби о ней.
Мало-помалу Шестаков перестал отвечать Бетхеру и уныло замолк. Я утешил его, что
сегодня стрелять не приказано, да и снег, неприятеля не видно; сел в окоп и стал
перелистывать случайно оказавшиеся у меня в кармане "Ночные часы" Блока. Шестаков
попросил почитать ему громко. Стихи о России ему понравились, что он выразил
словами: "это житейское", стихи же о Мери он [55] не одобрил, отчетливо заявив, что "это
ни к чему". Однако Блок все же не для него, и мы перешли к "Мертвым душам". Тут к нам
присоединился разведчик Прощаев. маленький, широкоскулый гном с громадной
рыжеватой бородой (на действительной служил в кавалерии и очень горд этим), и
наблюдатель Бабушкин, похожий на китайца и очень обиженный за это сходство на
судьбу.
В двенадцать приезжает разведчик, заботливо нагруженный Вильзаром всякими
приятностями. Сначала я насыщаюсь под кофе, потом наслаждаюсь под чай. Конечно, это
деление призрачно, - как все дистинкции отвлеченного немецкого разума, прибавили бы
в славянофильской Москве, - ибо как мое насыщение таит в себе наслаждение, так и мое
наслаждение довершает мое насыщение. Но извиняюсь за попытки остроумия. Я хочу
сказать совершенно простую вещь, а именно то, что сначала, учинив готовый кофе со
сливками, я ем котлеты, ветчину, колбасу и сыр. а потом, заварив чай, уничтожаю
бисквиты, тянучки и снежные трубочки Эйнема.
После обеда на театре военных действий начинает медленно подыматься снежно-
мглистый занавес. Откуда-то из-за боковых туч ударяют яркие лучи весеннего солнца, и я
вижу в трубу с моего балкона привычные австрийские окопы, ход сообщения и группу
синих горбатых длинноногих силуэтов (австрийцы высоко на спине носят ранцы), словно
вышедших из пьесы Метерлинка в постановке Мейерхольда.
К вечеру все торжественнее и величавее разгорается красота мира. Солнце начинает
медленно садиться, знаменуя свой уход в иные страны возложением пламенеющих венцов
на снежные вершины. Дали все более и более раздвигаются вширь и вглубь. Черно-
лиловые пятна хвойных лесов все резче вычерчиваются на розовеющем фоне снегов.
Стекла австрийской деревни загораются красно-желтыми огнями.
Командир передает мне по телефону разрешение сниматься, и я с моим штабом (Шестаков,
Бетхер, Бабушкин, Прощаев) отправляюсь на батарею.
На душе тихо, грустно, и вдруг вспоминается: "И в небесах я вижу Бога". Одновременно я
уже говорю: "Направить все орудия по цели ? 2, выставить караулы, связаться через
прикрытие с соседним полком, прикрытию высылать дозоры к логу на 622, и т.д." Все это
я [56] делаю и с очень большим вниманием, как будто понимая всю важность того, что я
делаю, и с абсолютным туподумием, как будто все это делаю не я. а кто-то другой.
Покончив с распоряжениями, я еду вниз в Альзодор.
Теперь я попрошу у тебя извинения, мне страшно хочется почитать. Я почитаю часа два, а
потом, если все останется по-прежнему тихим, буду продолжать это письмо.
28 го марта.
Я уже снова давно не писал тебе. За это время выяснилось, что письмо это пойдет в
Москву с оказией, и потому я продолжаю его в повествовательном духе.
21-го, т.е. в Страстную субботу, нам была неожиданная радость. В то время, как я был на
наблюдательном пункте, мне вдруг потелефонили с батареи, что прибыл полковник,
командир казачьего дивизиона, который просит меня спуститься вниз. От себя телефонист
радостно прибавляет, что "слышно, нас сменяют". Я кубарем качусь на батарею и
обстоятельно докладываю полковнику всю обстановку: расположение австрийцев, наше
расположение, пристрелянные цели, рисую ему панораму с наблюдательного пункта,
показываю ему карту, и т.д.. и т.д.
Хотя он и полковник, он лишь очень туго понимает то, что мне, прапорщику, ясно, как
день. Это явно зависит только от того, что полковник совершенно не хочет занимать под
Светлый праздник неуютную горную позицию, а я очень хочу сняться в Страстную
субботу с позиции. Но, к моему счастью, его полковничья воля сейчас для меня не закон.
В шесть вечера казаки с гиком и свистом нагаек подымают свои орудия на гору, а я сажусь
верхом и барином еду вниз.
Приехав, я застаю у себя в комнате привезенные из Москвы Грациановым ящики.
Настроение у меня самое светлое, самое пасхальное. Семен тащит воды холодной и теплой
и готовит шампунь для головы, бритву-жилет, одеколон. На койке он раскладывает чистое
белье, новую кожаную куртку, новые перчатки и новый стек, все подарки, привезенные
Валерианом Ивановичем. [57]
Как хорошо, что все пришло так вовремя, как вдвое хорошо, что под Светлое Воскресение
судьба разъединила меня и пушки.
Я тщательно моюсь, бреюсь и медлительно одеваюсь. Смотрюсь в зеркало. Ты бы меня не
узнала: от моей бритой, бабьей брюзглости не осталось и следа. Лицо похудело, загорело и
стало много мужественнее. Волосы "по-русски", небольшие усы и борода делают меня
окончательно похожим на меня в роли Петра Ильича (помнишь мое первое выступление,
Степана Павловича и Черногубову?)
Мой туалет завершают фиалки, которые живо напоминают мне твои единообразно-
изящные шляпы и весь твой пленительный образ: на шелковом платке присланные тобою
духи, что вызывают в памяти с детства знакомый мне запах верхнего правого ящика твоего
комода, в котором в образцовом порядке хранятся фишю, перчатки, кружева и твои
полумужские крахмальные воротники от Лулу и Брикэ.
В девять мы сели за легкий обед, новый командир, Вильзар, я и двое гостей. Пообедав, мы
окончательно прибрали комнату, накрыли пасхальный стол: кулич и пасха, присланные из
Москвы, пасха, "сооруженная" нашим хозяйственным командиром, львовский окорок
ветчины, в изготовленной Гилевым бумажной горжетке, яйца, очень удачно выкрашенные
луком, красными канцелярскими чернилами и лиловой мастикой для казенных печатей,
две бутылки вина (Вильзар получил красное, а я твое "Опорто") и бездна всяких
сладостей.
В одиннадцать мы поехали в Свидник, небольшой, окончательно разрушенный и нами, и
австрийцами городок (в нем штаб дивизии и управление бригады), в котором была
назначена служба. Командир, Вильзар и один из наших гостей поехали в экипажах, а я с
новым дивизионным адъютантом Михаилом Лаврентьевичем - верхом.
Ночь была чудная: теплая, тихая, звездная, полная немых надежд и тихих уповании. Я ехал
все время шагом. Колесников далеко позади, так что я еле слышал переступанье его
лошади. Каждый по-своему думал о своем...
Приехав в Свидник, мы зашли в управление бригады, откуда целою гурьбой направились
в церковь. Старая, причудливая, она смутно выделялась своими белыми стенами из
сумрака еще безлунной ночи и заунывно звала своим великопостным звоном. [58]
Церковь была полна солдат, лишь кое-где по углам, при входе, притаилось несколько
галичан в белых расшитых костюмах. Мы прошли вперед: в левом приделе собралось все
офицерство с начальником дивизии во главе. Началась служба. Мы отстояли только
заутреню (командир очень спешил домой), похристосовались друг с другом и вышли.